Неточные совпадения
Ни разу не пришло ему на мысль: а что, кабы сим благополучным людям да кровь пустить? напротив
того, наблюдая из окон дома Распоповой, как обыватели бродят, переваливаясь, по улицам, он даже
задавал себе вопрос: не потому ли люди сии и благополучны, что никакого сорта законы не тревожат их?
Она не могла разрешить задачи, которую ей невольно
задал отец своим веселым взглядом на ее друзей и на
ту жизнь, которую она так полюбила.
Те же, как всегда, были по ложам какие-то дамы с какими-то офицерами в
задах лож;
те же, Бог знает кто, разноцветные женщины, и мундиры, и сюртуки;
та же грязная толпа в райке, и во всей этой толпе, в ложах и в первых рядах, были человек сорок настоящих мужчин и женщин. И на эти оазисы Вронский тотчас обратил внимание и с ними тотчас же вошел в сношение.
Он думал это и вместе с
тем глядел на часы, чтобы расчесть, сколько обмолотят в час. Ему нужно было это знать, чтобы, судя по этому,
задать урок на день.
Ну, а евреи, магометане, конфуцианцы, буддисты — что же они такое? —
задал он себе
тот самый вопрос, который и казался ему опасным.
Она и не
задавала себе вопроса о
том, как устроить это свидание.
К этому удовольствию примешивалось еще и
то, что ему пришла мысль, что, когда это дело сделается, он жене и близким знакомым будет
задавать вопрос: «какая разница между мною и Государем?
Вронский в эти три месяца, которые он провел с Анной за границей, сходясь с новыми людьми, всегда
задавал себе вопрос о
том, как это новое лицо посмотрит на его отношения к Анне, и большею частью встречал в мужчинах какое должно понимание. Но если б его спросили и спросили
тех, которые понимали «как должно», в чем состояло это понимание, и он и они были бы в большом затруднении.
Цитует немедленно
тех и других древних писателей и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает с древними писателями запросто,
задает им запросы и сам даже отвечает на них, позабывая вовсе о
том, что начал робким предположением; ему уже кажется, что он это видит, что это ясно, — и рассуждение заключено словами: «так это вот как было, так вот какой народ нужно разуметь, так вот с какой точки нужно смотреть на предмет!» Потом во всеуслышанье с кафедры, — и новооткрытая истина пошла гулять по свету, набирая себе последователей и поклонников.
Он рассердился, приготовился даже
задать что-то вроде потасовки приятелю нашему Селифану и ожидал только с нетерпением, какую
тот с своей стороны приведет причину в оправдание.
Проходит после
того десять лет — мудрец все еще держится на свете, еще больше прежнего кругом в долгах и так же
задает обед, и все думают, что он последний, и все уверены, что завтра же потащут хозяина в тюрьму.
И вот господа чиновники
задали себе теперь вопрос, который должны были
задать себе в начале,
то есть в первой главе нашей поэмы.
В картишки, как мы уже видели из первой главы, играл он не совсем безгрешно и чисто, зная много разных передержек и других тонкостей, и потому игра весьма часто оканчивалась другою игрою: или поколачивали его сапогами, или же
задавали передержку его густым и очень хорошим бакенбардам, так что возвращался домой он иногда с одной только бакенбардой, и
то довольно жидкой.
Было без четверти час, но Карл Иваныч, казалось, и не думал о
том, чтобы отпустить нас, он
то и дело
задавал новые уроки.
Сговорившись с
тем и другим,
задал он всем попойку, и хмельные козаки, в числе нескольких человек, повалили прямо на площадь, где стояли привязанные к столбу литавры, в которые обыкновенно били сбор на раду. Не нашедши палок, хранившихся всегда у довбиша, они схватили по полену в руки и начали колотить в них. На бой прежде всего прибежал довбиш, высокий человек с одним только глазом, несмотря, однако ж, на
то, страшно заспанным.
— Слушайте!.. еще не
то расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей Украйне в таратайках. Да не
то беда, что в таратайках, а
то беда, что запрягают уже не коней, а просто православных христиан. Слушайте! еще не
то расскажу: уже говорят, жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся на Украйне, панове! А вы тут сидите на Запорожье да гуляете, да, видно, татарин такого
задал вам страху, что у вас уже ни глаз, ни ушей — ничего нет, и вы не слышите, что делается на свете.
Если убили они, или только один Николай, и при этом ограбили сундуки со взломом, или только участвовали чем-нибудь в грабеже,
то позволь тебе
задать всего только один вопрос: сходится ли подобное душевное настроение,
то есть взвизги, хохот, ребяческая драка под воротами, — с топорами, с кровью, с злодейскою хитростью, осторожностью, грабежом?
Но он все-таки шел. Он вдруг почувствовал окончательно, что нечего себе
задавать вопросы. Выйдя на улицу, он вспомнил, что не простился с Соней, что она осталась среди комнаты, в своем зеленом платке, не смея шевельнуться от его окрика, и приостановился на миг. В
то же мгновение вдруг одна мысль ярко озарила его, — точно ждала, чтобы поразить его окончательно.
— Для чего я не служу, милостивый государь, — подхватил Мармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову, как будто это он ему
задал вопрос, — для чего не служу? А разве сердце у меня не болит о
том, что я пресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников,
тому месяц назад, супругу мою собственноручно избил, а я лежал пьяненькой, разве я не страдал? Позвольте, молодой человек, случалось вам… гм… ну хоть испрашивать денег взаймы безнадежно?
Или что если
задаю вопрос: вошь ли человек? —
то, стало быть, уж не вошь человек для меня, а вошь для
того, кому этого и в голову не заходит и кто прямо без вопросов идет…
— Штука в
том: я
задал себе один раз такой вопрос: что, если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было?
— Я теперь уже не
тот заносчивый мальчик, каким я сюда приехал, — продолжал Аркадий, — недаром же мне и минул двадцать третий год; я по-прежнему желаю быть полезным, желаю посвятить все мои силы истине; но я уже не там ищу свои идеалы, где искал их прежде; они представляются мне… гораздо ближе. До сих пор я не понимал себя, я
задавал себе задачи, которые мне не по силам… Глаза мои недавно раскрылись благодаря одному чувству… Я выражаюсь не совсем ясно, но я надеюсь, что вы меня поймете…
— Я
те задам! — проворчал Тагильский, облизнул губы, сунул руки в карманы и осторожно, точно кот, охотясь за птицей, мелкими шагами пошел на оратора, а Самгин «предусмотрительно» направился к прихожей, чтоб, послушав Тагильского, в любой момент незаметно уйти. Но Тагильский не успел сказать ни слова, ибо толстая дама возгласила...
Дальше
той строки, под которой учитель,
задавая урок, проводил ногтем черту, он не заглядывал, расспросов никаких ему не делал и пояснений не требовал. Он довольствовался
тем, что написано в тетрадке, и докучливого любопытства не обнаруживал, даже когда и не все понимал, что слушал и учил.
Бедный Обломов
то повторял
зады,
то бросался в книжные лавки за новыми увражами и иногда целую ночь не спал, рылся, читал, чтоб утром, будто нечаянно, отвечать на вчерашний вопрос знанием, вынутым из архива памяти.
Как только рождался ребенок, первою заботою родителей было как можно точнее, без малейших упущений, справить над ним все требуемые приличием обряды,
то есть
задать после крестин пир; затем начиналось заботливое ухаживанье за ним.
У ней лицо было другое, не прежнее, когда они гуляли тут, а
то, с которым он оставил ее в последний раз и которое
задало ему такую тревогу. И ласка была какая-то сдержанная, все выражение лица такое сосредоточенное, такое определенное; он видел, что в догадки, намеки и наивные вопросы играть с ней нельзя, что этот ребяческий, веселый миг пережит.
Была
та смутная пора,
Когда Россия молодая,
В бореньях силы напрягая,
Мужала с гением Петра.
Суровый был в науке славы
Ей дан учитель: не один
Урок нежданный и кровавый
Задал ей шведский паладин.
Но в искушеньях долгой кары
Перетерпев судеб удары,
Окрепла Русь. Так тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат.
Вопросов я наставил много, но есть один самый важный, который, замечу, я не осмелился прямо
задать моей матери, несмотря на
то что так близко сошелся с нею прошлого года и, сверх
того, как грубый и неблагодарный щенок, считающий, что перед ним виноваты, не церемонился с нею вовсе.
Идея,
то есть чувство, состояла опять лишь в
том (как и тысячу раз прежде), чтоб уйти от них совсем, но уже непременно уйти, а не так, как прежде, когда я тысячу раз
задавал себе эту же
тему и все не мог исполнить.
О
том, что вышло, — про
то я знаю: о вашей обоюдной вражде и о вашем отвращении, так сказать, обоюдном друг от друга я знаю, слышал, слишком слышал, еще в Москве слышал; но ведь именно тут прежде всего выпрыгивает наружу факт ожесточенного отвращения, ожесточенность неприязни, именно нелюбви, а Анна Андреевна вдруг
задает вам: «Любите ли?» Неужели она так плохо рансеньирована?
Я вышел в болезненном удивлении: как же это
задавать такие вопросы — приду я или нет на отпевание в церковь? И, значит, если так обо мне —
то что же они о нем тогда думают?
Упоминаю теперь с любопытством, что мы с ним почти никогда и не говорили о генеральше,
то есть как бы избегали говорить: избегал особенно я, а он в свою очередь избегал говорить о Версилове, и я прямо догадался, что он не будет мне отвечать, если я
задам который-нибудь из щекотливых вопросов, меня так интересовавших.
Странное, однако, чувство одолело меня, когда решено было, что я еду: тогда только сознание о громадности предприятия заговорило полно и отчетливо. Радужные мечты побледнели надолго; подвиг подавлял воображение, силы ослабевали, нервы падали по мере
того, как наступал час отъезда. Я начал завидовать участи остающихся, радовался, когда являлось препятствие, и сам раздувал затруднения, искал предлогов остаться. Но судьба, по большей части мешающая нашим намерениям, тут как будто
задала себе задачу помогать.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не
того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и смотреть на все, не насилуя наблюдательности; не
задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и
то ненадолго.
Упомяну кстати о пережитой мною в Англии морально страшной для меня минуте, которая, не относясь к числу морских треволнений, касается, однако же, все
того же путешествия, и она
задала мне тревоги больше всякой качки.
Правда, что после военной службы, когда он привык проживать около двадцати тысяч в год, все эти знания его перестали быть обязательными для его жизни, забылись, и он никогда не только не
задавал себе вопроса о своем отношении к собственности и о
том, откуда получаются
те деньги, которые ему давала мать, но старался не думать об этом.
Французские фразы постоянно висели в воздухе, ими встречали и провожали гостей, ими высказывали
то, что было совестно выговорить по-русски, ими пускали пыль в глаза людям непосвященным, ими щеголяли и
задавали тон.
И действительно, Коля
задал ему раз вопрос: «Кто основал Трою?» — на что Дарданелов отвечал лишь вообще про народы, их движения и переселения, про глубину времен, про баснословие, но на
то, кто именно основал Трою,
то есть какие именно лица, ответить не мог, и даже вопрос нашел почему-то праздным и несостоятельным.
Его слушали молча и внимательно, особенно вникли в
то обстоятельство, что у него давно уже завелся наблюдательный пункт за Грушенькой у Федора Павловича «на
задах» в доме Марьи Кондратьевны, и о
том, что ему сведения переносил Смердяков: это очень отметили и записали.
Похоже было на
то, когда пьяный человек, воротясь домой, начинает с необычайным жаром рассказывать жене или кому из домашних, как его сейчас оскорбили, какой подлец его оскорбитель, какой он сам, напротив, прекрасный человек и как он
тому подлецу
задаст, — и все это длинно-длинно, бессвязно и возбужденно, со стуком кулаками по столу, с пьяными слезами.
— А черт знает. Из похвальбы, может быть… так… что вот так много денег прокутил… Из
того, может, чтоб об этих зашитых деньгах забыть… да, это именно оттого… черт… который раз вы
задаете этот вопрос? Ну, соврал, и кончено, раз соврал и уж не хотел переправлять. Из-за чего иной раз врет человек?
— Позвольте узнать, — начал защитник с самою любезною и даже почтительною улыбкой, когда пришлось ему в свою очередь
задавать вопросы, — вы, конечно,
тот самый и есть господин Ракитин, которого брошюру, изданную епархиальным начальством, «Житие в бозе почившего старца отца Зосимы», полную глубоких и религиозных мыслей, с превосходным и благочестивым посвящением преосвященному, я недавно прочел с таким удовольствием?
Если бы возможно было помыслить, лишь для пробы и для примера, что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов — и
задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало
того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх
того, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества, —
то думаешь ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине
тем трем вопросам, которые действительно были предложены тебе тогда могучим и умным духом в пустыне?
— Женщина часто бесчестна, — проскрежетала она. — Я еще час
тому думала, что мне страшно дотронуться до этого изверга… как до гада… и вот нет, он все еще для меня человек! Да убил ли он? Он ли убил? — воскликнула она вдруг истерически, быстро обращаясь к Ивану Федоровичу. Алеша мигом понял, что этот самый вопрос она уже
задавала Ивану Федоровичу, может, всего за минуту пред его приходом, и не в первый раз, а в сотый, и что кончили они ссорой.
Вопрос о «недрах»
задал он как бы весь дрожа, выпучив глаза и подскочив к Алеше до
того в упор, что
тот машинально сделал шаг назад.
Смердяков все выспрашивал,
задавал какие-то косвенные, очевидно надуманные вопросы, но для чего — не объяснял
того, и обыкновенно в самую горячую минуту своих же расспросов вдруг умолкал или переходил совсем на иное.
Тут, конечно, прямо представляется, что в решении молодого человека идти ночью, почти в одиннадцать часов, в дом к совершенно незнакомой ему светской барыне, поднять ее, может быть, с постели, с
тем чтобы
задать ей удивительный по своей обстановке вопрос, заключалось, может быть, гораздо еще больше шансов произвести скандал, чем идти к Федору Павловичу.
И вот тут, совсем как бы нечаянно, следствие вдруг
задало ему самый простодушный вопрос: «Да не Смердяков ли убил?» Так и случилось, чего мы ожидали: он страшно рассердился за
то, что предупредили его и поймали врасплох, когда он еще не успел приготовить, выбрать и ухватить
тот момент, когда вывести Смердякова будет всего вероятнее.
Действительно, на одной из елей сидела ворона головой к северо-востоку. Это было самое выгодное для нее положение, при котором ветер скользил по перу. Наоборот, если бы она села боком или
задом к ветру,
то холодный воздух проникал бы под перо и она стала бы зябнуть.